Жозеф Рони-старший - Красный вал [Красный прибой]
— Нет, сдвиг есть, — сказал Кастень.
— Возможно. Но этим сдвигом мы обязаны только себе. Это сделали наши стачки, наши требования, страх, который мы сумели внушить, и партийные раздоры тех, кто сидит у пирога. Да и сдвиг-то пустяшный! Сравни-ка его со сдвигом науки. В руках человечества сейчас в десять раз больше средств, чем в 1848 году. Стоит только захотеть и можно сделать так, что все будут сыты, все будут иметь просторное помещение, хорошую одежду, отдых, покой и даже роскошь; под роскошью я разумею тот комфорт, который только сейчас называется роскошью, а со временем будет считаться самой обыкновенной вещью. Но эксплоататоры не хотят и не могут этого дать. Не хотят, потому что боятся, как бы вообще благополучие не отразилось на чудовищных привилегиях, которыми пользуются они одни, а не могут потому, что капиталистическая система производства приводит их к узкой точке зрения; потому, что конкуренция по самому существу своему требует бешеной траты и сил и потому, наконец, что самый капиталистический строй препятствует развитию мышления в массах на фабриках, на заводах, на полях, казармах, — всюду он угнетает нас, мы тупеем, он расслабляет нас, и мы теряем веру в свои силы. Капиталистический строй — это борьба меньшинства с большинством, и в этой борьбе за меньшинством победа может остаться только при условии страшного разрушения умственного аппарата большинства.
Голос его захватил всю аудиторию. Вкрадчивый, сильный, он, как живое существо, задевал, кусал, гипнотизировал. В нем было столько угрозы и осуждения врагу и столько нежности по отношению к тем, кому он говорил. Внимание, с которым вся аудитория слушала человека, сковывала и парализовала желание возражать даже в таких ярых противниках социализма, как старик Мельер и Жюль Кастень.
Человек продолжал.
— И точно мало имели мы горького опыта! У буржуев, кроме презрения и ненависти к нам, нет ничего! Наша нищета их трогает поверхностно, наши жалобы только возмущают и раздражают их. Как и отцы их в 48-м и 70-м годах, наши теперешние хозяева готовы нас расстрелять и ссылать. Мы — лошади, они — люди, и они не могут понять того, что лошади могут пожелать стать людьми. Знайте, что добиться от них чего-нибудь можно только силой, и добиваться этого должны мы, рабочие, сами. Те, кто будет рассчитывать на политику, попадут в самую ужасную ловушку. На их глазах из защитников их интересов будут образовываться все новые буржуазные партии, министерские портфели и ответственные должности будут переходить из рук Петра в руки Павла, из рук Якова в руки Августа. Политика развращает всякого, кто к ней прикасается, — это червь в мясе социализма.
Он опустил голову и погладил свою бороду снизу.
— Да, даже, если бы эти социалистические депутаты были безупречны, все их старания были бы напрасны; они только создают смуту, которая до бесконечности задерживает торжество пролетариата. Между ними и синдикалистами есть только одно общее, — это какое-то необыкновенное стремление к идеалу, да и то оно ухудшается всякими политическими случайностями. В самом деле, социалистическая партия состоит из людей совершенно случайных, как буржуев, так и разных категорий рабочих. Интересы всех этих людей различны, и потому к соглашению приходить они могут только в вопросах второстепенной важности, во всем же остальном дело сводится к дрязгам и тщетным стараниям обращать друг друга в свою веру. Все эти люди даже просто не способны понять друг друга. Вот почему, чем честнее будет депутат, тем затруднительнее будет его положение, и все ограничится словопрением и страшной, бесполезной тратой времени и сил.
— Вот движение синдикалистов — это совсем другое дело. Прежде всего оно ведется пролетариатом исключительно; затем тут рабочие группируются по категориям, и в расчет принимаются основные, непосредственные интересы участников. Синдикат тесно связан с жизнью, он преследует совершенно ясные, практические, определенные цели. Рабочие у своих станков, на складах, в конторах обсуждают вопросы своего труда, изыскивают средства извлечь из него наибольшую выгоду в настоящем и в будущем. Тут дело не в том, чтобы варить вместе кашу и вываривать какие-то принципы, а в том, чтобы об'единить свои однородные интересы. При самом яром желании разойтись, тут этого сделать нельзя, потому что то, что связывает синдикалистов между собой, так же крепко, как то, что связывает рабочего с его орудием производства. Из этого, однако же, не следует, чтобы синдикаты должны были действовать в одиночку. Это было бы непростительно глупо. Раз цель установлена для каждой группы в отдельности, об'единения в союзы, федерации и общие конференции, напрашиваются сами собой, и это-то и будет источником громадной силы. Наш союз является представителем всей рабочей массы в ее целом и в то же время выразителем интересов каждой отдельной отрасли труда. Разве это можно сравнить с бессвязной болтовней в парламенте или сенате?
— Это что же? Выходит, что не надо принимать участия в выборах?
— Можно, если есть охота… Так называемый депутат-коллективист все же лучше, чем депутат-радикал, а депутат-радикал лучше реакционера. Но на выборы следует смотреть, как на прогулку в ратушу. Все же внимание, вес силы умственные и физические надо направлять на борьбу, став в ряды синдикалистов. Твердо верьте в то, что 9-часовой рабочий день лучше десятичасового, а восьмичасовой лучше девятичасового. Не забывайте, что франк на 8, 10 сантимов дороже 18 су. Поддерживайте забастовщиков, устраивайте упорные забастовки сами, когда того требует момент. Вырывайте, что можно, у капиталистического чудовища, не упускайте ни одного случая, не предавайте товарищей и не слушайте ни жалоб, ни угроз ваших врагов. Высоко держите знамя синдикалистов: оно, одно оно может дать вам свободу. Денно и нощно думайте о первой вашей задаче — добиться восьмичасового рабочего дня. Он избавит вас от туберкулеза, даст вам время на размышление, на самообразование… Когда же вы получите восьмичасовой рабочий день, требуйте дальше семичасового, шестичасового, и когда вы этого добьетесь, социальная революция будет на пути к осуществлению, потому что уже будут миллионы свободно мыслящих людей.
Человек умолк. Его слова нашли отзвук в душе слушавших. Он явился как раз во время. Всем было известно, что синдикалистические доктрины успели проникнуть вглубь провинции, в самые захолустные города и затерянные в глуши местечки; было известно, что по всей Франции раз'езжают смелые агитаторы, и что, инертная до той поры масса, начинает приходить в какое-то странное возбуждение. Конечно, все это было еще неопределенно. Однако, в газетной болтовне и в речах ораторов слышался звон набата. Чувствовалось, что идет новое свободомыслящее поколение, для которого религия, армия, знамя и даже отечество перестали быть догматами.
По мере того, как рушились эти верования, на их место становился социализм с его великими чаяниями и коллективным под'емом. Собравшиеся здесь в этот апрельский вечер люди были полны того неопределенного стремления к счастью, которое всегда вызывает катастрофа, и потому они жадно слушали оратора.
— Браво! — воскликнул Исидор Пурайль. — Здорово сказано!
Все выражали свое одобрение и только старик Мельер сказал:
— Чувство собственности уничтожить нельзя.
— Конечно, — сказал человек, — но это чувство получит более совершенную форму. Собственность уничтожена не будет, но поля, фабрики, уголь — будут эксплоатироваться всеми.
— И значит никем.
— Об этом мы поговорим в другой раз. Если здесь присутствующие товарищи желают собраться в один из ближайших вечеров, мы можем поговорить о промышленности и сверхпромышленности, и тогда вы поймете, что дело вовсе не в уничтожении, а, напротив, в расширении собственности. Из того, что мы стремимся обобществить орудия производства и уничтожить захватчиков капитала, вовсе не следует, чтобы человек был лишен чувства собственности! Как раз наоборот. Однако, в данный момент этот вопрос важного значения не имеет. Сейчас важно то, чтобы рабочий из пролетария сделался свободным человеком, а достигнуть этого можно только путем организации синдикатов, забастовок, и даже саботажа. Добрый вечер…
Он, не торопясь, прошел между сидящими за столиками и скрылся во тьме улицы.
В головах этих людей он оставил глубокий след и зародил новые мысли, углубленные обстоятельствами данного момента, настроением умов и неожиданностью и своевременностью его появления среди них.
— Кто он такой? — спросил Пурайль.
— Из Союза союзов трудящихся, должно быть, — ответил типограф.
II
Человек пошел по улице Тольбиак, потом свернул, и темными переулками, вдоль досчатых заборов и частоколов, стал подниматься к Бютт-о-Кайль. В фонарях, как птицы в стеклянных клетках, прыгали огни. Тут и там виднелись бурые пустыри, целые цепи каких-то возвышенностей, ленты огней, маяки словно прорывали темное небо, а со стороны Бютт-о-Кайль, над Парижем, испарения громадного города поднимались светлым облаком.
